Конкурсный фик "Сердце на алтаре" Адриан/Антиной

[ATG-and-others]

Сердце на алтаре
Пейринг: Адриан/Антиной
Жанр: муть по историческим мотивам
Рейтинг: PG-13, наверное
Warning: смерть одного из персонажей

Я остался совсем один. И теперь могу спрашивать у любого из богов: Олимпийских или иудейского, почему так вышло. Почему народ так и не полюбил меня, а все кого любил я - покинули. Теперь же, чтобы я испил свою чашу до дна, мне отказано в смерти. Мой прекрасный сияющий мальчик был прав: обычные люди могут умереть, если того хотят, а я - нет. По нелепой причине врата для меня закрыты: я давно начал проверять их на прочность. Мой раб не смог пронзить меня кинжалом. Лекарь отказал в отраве. На руках моих и животе - шрамы от едва заживших ран: телохранители успели во время...
Они заточили меня там, где все начиналось. Маленький остров, отгороженный ото всего мира. Мой недостроенный архитектурный порыв - моя тюрьма, не желающая стать гробницей.
Кажется, больше нет сил умирать. В ручье я вижу тощего дряхлого старика. И лишь перечитывая вновь и вновь дневник я становлюсь молодым и пробую жизнь. Ту, что тогда еще наполняла меня, и чей вкус я придерживал во рту, чтобы распробовать получше.
Желтоватый пергамент. Новых страниц не будет, руки трясутся, не выведу ни буквы.

"Мое первое судебное дело не простое. Двое граждан сцепились из-за наследства. Один - сын, едва ли хоть раз побывавший в доме покойного за время болезни. Второй, Кай Брут Працен, - любовник умершего, сынов ровесник. Если судить по родству, то следует присудить первому. А если по справедливости...
Я уже знаю, что скажу в завершающей речи".
Я перечитываю текст записи. Каждый день для тренировки пишу, чередуя известные мне языки, аккуратно выводя буквы или символы, заодно упражняясь в чистописании.
Вошедший на звук хлопков раб помогает переодеться.
Во дворе, залитом солцем я встречаю Траяна.
- Что ты надумал, - спрашивает он, уперев кулак в бок.
- Тебе не понравится.
- Я так и знал, глупый мальчишка. Смотри, встретят тебя в переулке.
- Уж за себя-то постою, дядя, - я улыбаюсь уголком рта и взбираюсь на носилки.
Задернув шторку, я стираю внешний мир и погружаюсь в свои мысли, похлопывая скрученным пергаментом с речью по ладони.
Мой дядя Траян - человек резкий, не терпящий самоуправства, держащий все в сжатом кулаке. Ну, по крайней мере, он так думает. Но я с ним в неплохих отношениях при том, что отвечаю за свои решения сам.

На лестнице судью и победителя ждет мальчик. Я увидел его и погиб. Пракситель был бы счастлив изваять по его образу юного Гермеса или Пана. Сладостные губы, ясный взгляд, прекрасно сложен...
Я даже не узнал имени, а его хозяин бросил на меня понимающий взгляд, прежде чем с благодарностью распрощаться.

Тощие пальцы на фоне мрамора, словно старая слоновая кость. Влага на щеках.
Мальчик мой, как хорошо, что ты не видишь меня таким.

Будучи наместником в Сирии, мне приходилось управлять многочисленной армией. Я измучал их муштрой, смотрами и личной еженедельной инспекцией. Но я ничуть не пожалел, ведь после того как дядя перед смертью разворошил гнездо парфянских ос, мне пришлось использовать маневренную тактику Великого Александра, чтобы уладить дела на востоке, рассчитанную на армию подготовленную.
Это было не просто, и провинции в Месопотамии и Иране удержать так и не удалось. Однако на некоторое время воцарился покой, который, будто агнец, был вспорот иудейскими жертвенными ножами много позже.

Я не на долго прибыл в Рим, чтобы принять венец, когда даже память о Домитиане была с упоением стерта. Я жаждал многого. Нератий Приск, мой учитель во многих науках - философии, истории, риторике, политике, юриспруденции - стал моим помощником, на которого я мог смело положиться. Я не собирался оставаться в столице. Меня ждала армия и поход в Британию.

Появление Кая Брута, того самого, делом которого я занимался в начале судейства, заставило меня отложить чертежи "Стены Адриана" - так я назвал фортификационное сооружение, план которого разработал. Его строительство начнется в Британии, едва я туда прибуду.
- Друг мой, довольно. Идем на игрища со мной.
- Ты знаешь, что я не люблю тратить на подобные забавы свое время.
- Знаю, - высокий мужчина улыбнулся. - Но, клянусь Венерой, ты не пожалеешь.
- Венерой ты клянешься... - я с подозрением посмотрел на него, но прохвост знал, что я не смогу отказать.
Потянувшись было за его рукой, я запнулся о взгляд.
- Идем. После сегодняшних игрищ ты больше не будешь со мной, так не заставляй страдать.
Брут был странным, но я не сказал больше ни слова.

Мы вышли на балкон под рев толпы.
Я приветствовал свой народ и опустился в кресло. Венец - ужасно неудобнная приспособа. Эллины плели себе уборы из петрушки и колосьев, дети Деметры...
- Да начнутся ристалища! - объявил глашатай по моему сигналу.
Колизей напоминал насест для тысяч ярких птиц. Женщины трепетали дорогим шелком, мужи были разодеты не скромнее. Я быстро устал от пестроты вокруг и взглянул на позолоченный солнцем песок арены.
Колесничие выезжали и становились в ряд перед отметкой.
Я поймал на себе взгляд Кая Брута: он словно выжидал чего-то. Чуть позже я понял.
В колеснице без излишеств, лишь превозносящей достоинства ездока и красоту белой тройки, появился юноша, заставивший всех примолкнуть на мгновение, а потом загомонить.
- Кто он! - воскликнул я, подавшись вперед.
- Мой подопечный, - Брут добился желаемого и торжествовал. - Он - эллин, мой раб, попал ко мне в возрасте пяти лет. Я видел, как ты смотришь на него тогда, после судилища, и решил, что вырастить для тебя такого юношу как Антиной достойным - лучшая награда за справедливость.
- Антиной... - повторил я, пожирая глазами прекрасное раззолоченое тело в белоснежной короткой тунике.
Солнце ласкало его нежными пальцами, а я страдал от того, что божественный юноша так далеко. Я ерзал на месте, мучаясь и моля Юпитера отвесить Кроносу пинка.
Я не сводил глаз, пожирал его движения. Я, кажется, даже смог выделить его крик, подгоняющий коней, среди прочих.
И хоть он пришел вторым, для меня и многих других, именно этот юноша был достойнейшим. Он выглядел будто бог, уступивший победу, потому что ему просто наскучило общество Ники.
Победитель почувствовал это и уехал весьма недовольным, держа венок в руке, сняв его с головы.
Ну а мы с Брутом ожидали Антиноя.
Я был в таком нетерпении, что напоминал себе слюнявого сатира, изголодавшегося по Апполону.
Вот он наконец, безупречный.
Брут представил его мне для приличия.
- Он твой, Адриан.
Я приподнял лицо Антиноя за подбородок. Юноша старался не смотреть на меня, как того требовал эллинский обычай, а потому он закрыл глаза, и я смог вдосталь налюбоваться тонкими веками и длинными пушистыми ресницами, бликами солнца на золотистой коже, опушенной на скулах, и восхитительными губами, идеальной формы четко очерченными.
Единственным моим желанием тогда было прикоснуться к этим губам, попробовать их вкус, ощутить полноту и упругость. Никогда еще мне не было так тяжело с собой справиться.
- Антиной, - назвал я его, пробуя имя: словно медовая пыльца.
Потом мы с Брутом разговорились о реформах. Я то и дело замечал, что юноша прислушивается. Он, мой божественный эфеб, посматривал на меня украдкой, думая, что я не смотрю.
Представляю, о чем он думал: "с этим мужчиной мне придется возлечь". Не думаю, что Антиной боялся меня. Он был открыт, и я сразу бы заметил.
Я поселил юношу поближе к себе и, конечно, я хотел обладать им этой же ночью, но сдержался. Я решил сперва заслужить его доверие, быть может, даже дождаться его приглашения. Я не хотел показаться ему вероломным, напротив - я жаждал восхищать его. Наверное, именно такое желание испытывал бы мальчишка, глядя в глаза легендарному герою.
Я помолодел рядом с ним - Эрот с улыбкой пронзил меня золоченой стрелой.

Потом Антиной не раз катал меня на своей белоснежной тройке, отданной Каем Брутом в "приданное".
Я сравнивал его со златокудрым Гебом...
А несколькими годами позже многие, то ли отдавая мне дань, то ли искренне скорбя о прекрасном юноше, будут говорить, созерцая солнечный шар: "Вон Антиной прогоняет ночь на своей колеснице". И они и я не будем считать это богохульством. Для каждого из нас Антиной - бог в той или иной мере.

Его лики вокруг меня.
Я не позволю слезам затуманить свой взор и отвечу ясным взглядом на изборожденном морщинами лице. Хоть я стал обезумевшим от утрат старцем, я все еще способен видеть, и буду ценить этот дар до конца.

Антиной неоднократно восхищался моими познаниями и способностями. Он говорил: "Ты божественен в своем стремлении достичь всего, даже если никто до тебя этого не мог. Ты не страшишься".
Мой мальчик верил в меня, а я боялся много раз, даже перед выступлениями - нервничал так, что зубы сводило.
Я старался не демонстрировать свои истинные чувства и страхи, но Антиной чувствовал меня и одного его прикосновения ко лбу или плечу бывало довольно.
Он стал моим постоянным спутником. Я доверял ему с каждым днем все больше.

Едва мы ступили на землю Африки, как начались долгожданные дожди. Люди вокруг поднимали ладони к набрякшему небу и словно всем телом впитывали влагу. Они кричали мне что-то и потрясали полыми палками со звенящими камушками внутри.
- Что они говорят? - спросил Антиной, и я подозвал толмача.
- Они приветствуют тебя как сошедшего небожителя. Твой приезд - благословение, добрый знак, он принес им дождь.
Антиной многозначительно посмотрел на меня.
Страна была удивительной и бесконечно богатой: слоновий бивень, эбеновое дерево, самшит, алмазы, шкуры с немыслимыми рисунками... И надо всем этим огромное солнце, воспламеняющее шапки одиночных дерев, растущих будто корнями вверх.
Лицо Антиноя передо мной. Я могу гладить его, касаться костлявыми пальцами шеи, но не ощутить в нем жизни. Я помню эти губы, приоткрытые, закушенные, потемневшие от моих поцелуев. Я помню стоны в дрожащем от зноя воздухе Африки и рябь на поверхности купальни, и мокрые простыни. Пальцы, стискивающие ткань, поспешно стягивающие с меня одежду. Колени, призывно раздвинутые, - больше не нужно сдерживаться. Можно забраться сверху, придавить, впечатать своим телом. Тереться о нежную кожу до беспамятства. Одного ощущения его кожи бывало довольно.
Когда я двигался в такт биению сердца - нашего единого сердца - я следил за подрагивающими ресницами, за короткими тенями на щеках и размашистыми - от острых листьев пальм, пропускающих испещренный пылинками свет... Ничего не было радостнее: услышать его стоны и хриплое бормотание.
"Диос... Диос..!"
Он зовет меня.
Я, еще не оправившийся от болезни, зашелся вдруг в кашле, нелепо дергаясь.
И попытался отстраниться от богоподобного юноши, боясь, что забрызгаю его дивную кожу слюной, подобно старому обрюзгшему дураку. Но он обхватил меня руками, удерживая.
- Диос, ты ведь всемогущ, не покидай меня.
И я весь, целиком, будто налился новой силой.

А потом была Британия и ее жесткие вересковые поля, и напиток из меда.
Губы Антиноя сладки сами по себе...

"Стена Адриана" была готова, и мы вернулись в Рим.
Нас сопровождали от потступов до ворот на установленных вдоль дороги кое-как сколоченных крестах распятые трупы. Я немедленно потребовал ответа от Люция, моего префекта.
Тот отвечал дерзко и даже заметил, что я распустил всех этих людей, как заразу, распространяющих свою гнусную религию с постулатами, неугодными нашим богам.
Я потребовал у Сената смерти Люция и его приспешников - моя воля не должна быть оспорена, а я ратовал за терпимость к инаковерующим.
Приговоренных одной моей речью перед Сенатом разорвали родственники распятых.
Я надеялся, что мы сможем жить на одной земле, принося друг другу пользу или хотя бы не ущемляя друг друга. Я счел себя спасителем еврейского народа. Но они видели во мне одного из казнивших их родичей римлянина и ничего не забыли.

Я занялся привычным делом. Частью моего правления, неотъемлимой и мной любимой, было путешествие по провинциям. Я исследовал образ жизни каждой, издавал указы о дотациях и послаблениях, отменял пытки и старался облегчить жизнь рабов. Кому-то я был симпатичен, кому-то нет, так всегда бывает...
Единственным, кого восхищали все мои деяния - я и сам не знаю почему - был Антиной. Он видел во мне того, кем я, конечно, не являлся. Но он, прекрасный юноша, был причиной многих моих стремлений и попыток изменить жизнь вокруг нас к лучшему. Мне хотелось, чтобы мир улыбался Антиною - и немного мне самому.
Благодаря Антиною я совершил особенное путешествие по взрощенному мной Союзу Эллады. Когда Антиной узнал о моем желании объединить и примирить всю Грецию, он ничего не сказал, но глаза его загорелись. Я заглянул в их синие глубины и увидел там золотую статую в храме, безразличным взглядом взирающую на приносимые жертвы.
Мной овладела печаль: я хотел быть для него человеком, а не богом. Но Антиною нужен был божественный Адриан, а я не мог расстаться с юношей, потому что давно себе не принадлежал.
Я оставил в Риме префектом Аттиана, на которого, как я надеялся, можно положиться.

Первым делом мы посетили Вифинию, родину Антиноя, минуя многие места, которые входили в наше путешествие. Я спешил, желая порадовать юношу.
Антиной едва не плакал, указывая на покинутые в детстве места. Мы посидели с ним на залитом солнцем пригорке у раскидистой старой оливы, созерцая виноградники и апельсиновые рощи, слушая пение цикад. Потом побывали у Антиноя дома. Его старый отец поднялся с ложа не смотря на больную ногу, увечную в сражении. Он был глубоко изумлен: его сына отобрали без надежды на возвращение. Эти двое были словно людьми из далеких эпох: старик из Эллады времен Великого Александра и статный юноша из Греции, рожденной в жерле Рима...
По дороге в Элевсин Антиной поведал, что его отец сильно болел, а наше появление оживило его.
Я сказал с улыбкой, что все от радости. А мой возлюбленный посмотрел на меня так, как смотрят на единственного не видящего истины.

Я помню множество факелов, а затем, когда мы предались Вакху, и я готов был погнаться за обнаженным Антиноем, будто пьяный Сатир, чего раньше за мной никогда не водилось.
Меня подтолкнули вперед, в темноту. Телохранители забеспокоились: я должен был пройти один Аллею Рук. Но я запретил им нарушать ритуал. Я был еще в состоянии принимать осмысленные решения, а моя Эллада не могла предать. Руки колыхались вокруг меня, словно ветви дерев, прикасались. Вокруг слышался шопот, заставляющий сознание кружиться. Я упал в объятия мягкого мха, фигуры расступились, пропуская ко мне моего возлюбленного, облаченного в свою божественность...

Мы побывали в Афинах, где за заслуги меня признали гражданином. Это был дар, и я с благодарностью принял его. Вы ведь не обидете нищенку за протянутую старую безделушку - все чем она обладает, вы сохраните ее в знак уважения..?
Я решил вернуть Афинам и всей Элладе былое величие и поделился этим с Антиноем.
- Я люблю тебя, - прошептал юноша, целуя мне пальцы, чуть подрагивая.
Он сотворил себе идола и поклонялся ему. Все мои старания рассматривались им через призму его иллюзий.
Нам стали попадаться пустые поселения и вытоптанные поля.
Я потребовал ответа и вскоре получил его: иудеи понемногу заполоняли эти земли, их скот уничтожал поля, местные жители покидали жилища, страшась выдуманных болезней и гнева богов. Нам встретились руины древнего храма с надписью, выведенной углем на пожелтевшем от времени резном мраморе.

Легионы вступили в Иерусалим с намерением разрушить до основания и воздвигнуть на его месте город, который я повелел назвать в честь отца - Аэлия Капитолина. Евреям было запрещено ступать по его камням.
А на священном месте, посвященном Иегове, я выстроил по собственным чертежам храм с двумя статуями внутри - Юпитера и своей. Той самой, которую я все чаще встречал в глазах Антиноя.

Иудеи собирались с силами два года.
Акиба бен Иосиф, так они называли своего лидера, сплотил их идеей священной войны и превратил в фанатиков. Мои войска несли серьезные потери: я не ожидал, что противник окажется столь многочисленным.
Лишь позже я узнал, что иудеи собирались с силами с того самого времени, как сотни из них: матери, отцы, деды, дети - обрамляли по обеим сторонам дорогу на Рим...
Пришлось вызвать подкрепление из Британии. Секст Юлий прибыл со свежими силами Шестнадцатого легиона.
Мы одержали победу.
Но мой народ был обозлен. Соседи, чьих сынов я потребовал под пурпурные знамена, хмуро молчали, отказываясь торжествовать победу.
Я впал в уныние и все чаще бывал пьян.
Мне захотелось отправиться в Египет и Антиной сопровождал меня.

Его тело взрезало волны. Я кричал, что в Ниле полно крокодилов. Рассудок покинул меня и я лишь звал, свесившись вниз с борта прогулочной галеры, удерживаемый телохранителями.
Я не мог поверить в то, что мне принесли его мертвым, с запрокинутой головой и открытыми глазами. Со счастливой улыбкой...
Я знаю, так в его мире гибли цари древности, сменявшие друг друга каждый год, разорванные Вакханками...
Я не мог говорить, ослеп и оглох.
Потом в своей каюте я нашел кусок пергамента с надписью на греческом "Живи, Адмет".
Это написал Антиной?.. Я никогда не видел его почерка, потому что он везде сопровождал меня и мы не нуждались в вестях друг о друге.
Или это предупреждение о преждевременной кончине, о заговоре против меня..?
Я сполз на пол и прижал бумагу ко лбу.

Что мне осталось теперь? Смотреть на тебя и гадать: кем же я был для тебя? Богом, которого ты решил напоить своей жертвой, самой страшной жертвой, дающей наибольшую силу? Или ты считал меня человеком, погрязшим в паутине, спешащим умереть..?
Я не знаю, мой мальчик...
Скажи мне, Антиной.
Уже темно. Я засыпаю, сидя с дневником в руках, и боюсь, что завтра рассвет вновь наступит для меня. Но у меня есть маленькая хитрость.
Я оживлю тебя, мой юный бог, вновь начав с первой страницы.